Михаил ГЕФТЕР Рабство и капитализм Рабство в центре капиталистического развития?
Мало что будоражит наши болтливые классы
больше, чем капитализм. На заре мирового экономического кризиса спор о нем
преодолел политические границы: в консервативных газетах обсуждали «будущее
капитализма» (как если бы оно вызывало какие-то сомнения), а корейские
марксисты анализировали его будто бы саморазрушительные тенденции. Папа
Франциск сделал капитализм центральной темой своего папства, а французский
экономист Тома Пикетти завоевал статус рок-звезды 700-страничным трудом, полным
таблиц и статистики, с лаконичным и решительно асексуальным названием «Капитал
в XXI веке»
На эту современную драму обратили внимание
и историки. Они вполне справедливо отмечают, что мир, в котором мы живем, не
понять, не разобравшись с долгой историей капитализма — процессом,
развернувшимся более чем на полтысячелетия. Им подливают масла в огонь и
слишком уж частые ошибки экономистов, склонных натурализовать отдельные
экономические механизмы, с математической точностью выявляя «законы» их
развития и предпочитая краткосрочные перспективы долгосрочным. Современные
историки капитализма отличаются тем, что настаивают на его условной природе,
прослеживая, как он менялся с течением времени, революционизируя общества, технологии,
государства и многие, если не все, стороны жизни.
Нигде эта академическая тенденция не
проявилась ярче, чем в Соединенных Штатах. И никакой другой проблеме здесь в
настоящий момент не уделяется столько внимания, как связи капитализма с
рабством.
Если капитализм, как многие полагают, —
это наемный труд, рынки, контракты и верховенство закона и, важнее всего, если
основан он на идее, что рынки естественным образом расширяют человеческую
свободу, как тогда понять роль рабства в нем? Ни одна национальная история не
поднимает этот вопрос столь же настойчиво, как история США: это ключевое для
нашего времени капиталистическое общество к тому же долго пособничало рабству.
Но тема эта выходит далеко за пределы одной нации. На самом деле, отношения
между рабством и капитализмом — это ключ к пониманию основ современного мира.
Слишком долго историки не видели проблемы
в противопоставлении рабства и капитализма. История американского капитализма у
них обходилась без рабства, а рабство изображалось как по существу своему
некапиталистическое. Вместо того чтобы анализировать его как
институт Нового времени, каковым оно и
было, они описывали его как домодерное: жестокая, но маргинальная по отношению
к более широкой истории капиталистической современности непроизводительная
система, задерживавшая экономический рост, артефакт из раннего мира. Рабство
было «южной» патологией, облеченной в «господство ради господства»,
поддерживаемой «фанатиками» и в конце концов устраненной с мировой арены дорого
обошедшейся кровопролитной войной.
Но были и ученые, не соглашавшиеся с
такими оценками. В 1930-х и 1940-х годах Сирил Джеймс и Эрик Уильямс заявляли о
центральной роли рабства для капитализма, хотя их открытия в значительной
степени игнорировались. Около полувека спустя два американских экономиста,
Стэнли Льюис Энгерман и Роберт Уильям Фогель, в своей противоречивой книге
«Время на кресте» (Little, Brown, 1974) обнаружили современность (modernity) и прибыльность
рабства в Соединенных Штатах. И хотя заслуги этих ученых часто не признаются,
их идеи легли в основу целой лавины книг и конференций. В них говорится о
динамичной природе рабства в Новом Свете, его современности, прибыльности,
экспансионизме и центральном значении по отношению к капитализму в целом и
экономическому развитию США в частности.
Историки Робин Блэкберн в Англии, Рафаэль
Маркесе в Бразилии, Дейл Томич в США и Михаэль Зюске в Германии изучают историю
рабства в Атлантическом регионе. К ним присоединилась и группа американских
историков помоложе, таких как Уолтер Джонсон, Сет Рокман, Кейтлин Розенталь и
Эдвард Баптист, чье исследовательское внимание обращено к Соединенным Штатам.
Хотя их работы различаются, и порой
существенно, все они настаивают на том, что рабство было ключевой составляющей
американского капитализма — особенно в XIX веке, когда этот институт неразрывно
сросся с экспансией современной промышленности, — и развития Соединенных Штатов
в целом.
***
В первой половине XIX века рабство лежало
в основе американской экономики. Юг был экономически развивающейся частью нации
(для ее белых граждан); его продукты не только позиционировали США в мировой
экономике, но и создавали рынки для сбыта сельскохозяйственных и промышленных
товаров, выращенных и произведенных в Новой Англии и среднеатлантических штатах.
Более половины национального экспорта в первые 60 лет XIX века составлял сырой
хлопок, почти целиком выращенный рабами. В своей важной книге «Река темных
снов: рабство и империя в хлопковом царстве» (Harvard University Press, 2013) Уолтер Джонсон
отмечает, что паровые двигатели были больше распространены в долине Миссисипи,
чем в сельской местности Новой Англии, — эта говорящая деталь свидетельствует о
современности рабства. Джонсон видит в нем не только неотъемлемую часть
американского капитализма, но самую его сущность. Рабству, как писал в Southern Cultivator корреспондент
из Саванны, «в значительной — очень значительной — степени обязана эта страна
своей торговлей, производством и всем своим процветанием».
Большинство недавних работ подтверждает
это наблюдение 1868 года, выводя нас за пределы главных рабовладельческих
областей и настаивая на общенациональной значимости рабства вплоть до его
отмены в 1865 году. Согласно им, рабство в той же мере угнездилось в конторах
Нижнего Манхэттена, прядильных цехах Новой Англии и мастерских подающих надежды
промышленников долины реки Блэкстоун в Массачусетсе и Род Айленде, что и на
плантациях в междуречье Язу и Миссисипи. Рабовладение южных штатов волнами
расходилось по всей экономике, не просто придавая ей форму, но и главенствуя в
ней.
Торговцы в Нью-Йорк Сити, Бостоне и других
городах, как Брауны в хлопковой отрасли и Тейлоры в сахарной, промышляли
товарами, выращенными рабами, и накапливали при этом огромные богатства. Связь
с рабством бывала косвенной, но далеко не всегда: к 1840-м годам Джеймс Браун,
сидя в своей конторе в Нижнем Манхэттене, нанимал надсмотрщиков для
рабовладельческих плантаций, доставшихся ему от его недобросовестных
кредиторов. Необходимость вкладывать еще больше средств в землю и труд вывела
плантаторов на мировые рынки капитала; без доступа к ресурсам Нью-Йорка и
Лондона экспансия рабовладельческого земледелия на Юге США была бы почти
невозможна.
Прибыль, которую приносил рабский труд,
оказалась «долгоиграющей». И Брауны, и Тейлоры в конце концов перешли от
товаров к банковскому делу. Брауны создали учреждение, частично дошедшее до нас
как «Браун Бразерс, Гарриман энд Компани», а Мозес Тейлор встал во главе
предшественника «Ситибанка». Некоторые из крупнейших финансистов XIX века, включая Барингов
и Ротшильдов, были глубоко вовлечены в «южный промысел», а накопленную прибыль
перенаправляли в другие секторы мировой экономики. Как говорили
вольноотпущенники в Вирджинии в 1867 году, «наших жен, наших детей и мужей
продавали вновь и вновь, чтобы покупать земли, на которых мы теперь
поселились... Не мы ли тогда расчистили землю и вырастили на ней урожаи
кукурузы, табака, риса, сахара и всего остального? Не на выращенном ли нами
хлопке и рисе поднялись крупные города Севера?» Рабство, как они понимали, было
вписано в самую ткань американской экономики.
Рабовладение на Юге США служило на пользу
американскому капитализму и иными способами. Как обнаружили недавно историки и
специалисты по менеджменту, из мира плантаций пришли новшества в расчетах стоимости
и производительности труда. В этих местах хозяева наслаждались практически
полным контролем над своими работниками и могли поэтому заново изобрести
трудовой процесс и его учет — такой власти в середине XIX столетия не было ни у одного
промышленника.
Кейтлин Розенталь доказала, что рабский труд
позволил рабовладельцам испытывать новые, экспериментальные способы его
контроля. А Эдвард Баптист, подробно изучивший бытовавшие на плантациях
трудовые практики и подчеркнувший их современность в книге «Половина, о которой
всегда молчали: рабство и становление современного капитализма» (Basic Books), даже объявил: как только хозяева
плантаций включили в свой репертуар новые методы организации труда, широко
распространились и пытки. Рабовладельческие плантации, а не железные дороги, на
самом деле были первым «крупным бизнесом» Америки.
Более того, как показал Сет Рокман,
основанная на рабстве экономика Юга сформировала также немаловажный рынок сбыта
товаров, произведенных северными фабрикантами и ремесленниками. Снабжая
плантации одеждой и метлами, плугами и изящной мебелью, северные предприятия
господствовали на крупном рынке Юга, не затронутого сколь-либо существенной
индустриализацией до конца XIX века.
Как всем нам известно со школьной скамьи,
индустриализация в США первое время сосредотачивалась преимущественно на
производстве хлопка: прядении хлопковой нити при помощи новомодных машин и в
конечном счете ее плетении на ткацком станке, работавшем сперва на водяном, а
затем на паровом двигателе. Сырье же, поступавшее на фабрики, почти всецело
выращивалось рабами. В самом деле, крупные фабрики, возникавшие вдоль рек Новой
Англии, с их растущими штатами наемных работников нельзя представить без
надежных, постоянно растущих поставок постоянно же дешевеющего сырого хлопка.
Кэботы, Лоуэллы и Слейтеры — что бы они ни думали о рабстве — сильно
обогащались на доступности дешевого выращенного рабами хлопка.
Доходы от продажи, производства,
выращивания хлопка и от поставок на южные рынки росли, и выгоду из этого
извлекали многие культурные, общественные и образовательные учреждения: приходы,
госпитали, университеты. Учитывая, что США в первой половине XIX столетия были
буквально пронизаны рабством и доходами от него, неудивительно, что учреждения,
на первый взгляд, совершенно далекие от плантаций с их насилием, тоже
оказывались причастными к рабству.
Крейг Стивен Уайлдер в своей книге «Эбен и
плющ: раса, рабство и беспокойная история американских университетов» показал, как
Брауновский и Гарвардский университеты, наряду с прочими, привлекали
пожертвования вовлеченных в работорговлю предпринимателей, включали в свои
советы производителей хлопка, выпускали целые поколения южан, возвращавшихся
домой — в жизнь жестоких господ, и фактически несли ответственность за
производство идеологических подпорок для рабства.
***
К 1830 году миллион американцев, в
большинстве своем рабов, выращивали хлопок. Сырой хлопок был важнейшей частью
экспорта Соединенных Штатов, он стоял в центре финансовых потоков Америки и нарождающихся
предпринимательских практик, в основе ее первой современной обрабатывающей
промышленности. Как утверждал в 1854 году беглый раб Джон Браун, «когда
стоимость хлопка на английском рынке растет, бедные рабы тут же чувствуют это
на себе: их гонят сильнее, а кнут хлещет чаще и чаще».
Когда хлопок, а вместе с ним и рабство,
стал ключевой частью американской экономики, он сместился и в центр мировой
экономики с ее последующими преобразованиями: созданием глобально
взаимосвязанной экономики, Промышленной революцией, быстрым распространением
капиталистических общественных отношений во многих частях света и Великим
расслоением — моментом, когда несколько частей света совершенно неожиданно
стали гораздо богаче всех остальных. Простые волокна, превращаемые в пряжу и
ткань, оказались в центре возникновения промышленного капитализма, столь
знакомого нам сегодня. Наш современный мир берет свое начало на хлопковых
фабриках, в хлопковых портах и на хлопковых плантациях XVIII и XIX столетий. Соединенные Штаты были всего
лишь эпизодом в гораздо более масштабной истории, объединившей индийских
ремесленников, европейских промышленников и поселенцев, захвативших землю в
обеих Америках. Именно эти связи, часто на больших расстояниях, и создали
хлопковую империю, а вместе с нею и современный капитализм.
Чтобы понять американское рабство, нужно
проанализировать относительную прочность социальных и политических структур в
таких местах, как Оттоманская империя XVIII века и Западная Индия 1840-х годов.
А чтобы понять связь капитализма и рабства, нужно рассмотреть, наряду с
преобразованиями в индийской сельской местности, институциональными структурами
капитализма в Великобритании и государственными структурами Египта, как
земледельцы в Африке контролировали свою землю и труд.
Именно в этой точке история капитализма
переплетается с другим новым полем исследований — мировой историей. Широко
известно, что история как научная дисциплина возникла в одной связке с
современным национальным государством и действительно сыграла важную роль в его
становлении. Именно поэтому большая часть истории очерчивается границами
современных государств. В последние годы, впрочем, некоторые историки пытались
выйти за их пределы, сведя вместе истории регионального и даже глобального
масштабов, — например,
Чарльз Майер в работе «Левиафан 2.0:
изобретение современной государственности» (Harvard University Press) и Юрген Остерхаммель
в книге «Метаморфозы мира: мировая история XIX века» (Princeton University Press).
Особо важная роль в этой литературе принадлежит
экономической истории, в частности таким новаторским работам, как «Великое
расслоение: Китай, Европа и становление современной мировой экономики» Кеннета
Померанца (Princeton, 2000) и «Рабочие мира: очерки мировой
истории труда» Марселя ван дер Линдена (Brill, 2008). Экономическая
история, так долго сосредотачивавшаяся на «национальных» вопросах — «пришествии
управленческого капитализма» в США, «организованном капитализме» в Германии,
«ростках капитализма» в Китае, — теперь все больше берется за вопросы пошире,
рассматривая капитализм как глобальную систему.
Обращаясь к глобальной перспективе, мы
по-новому осознаем центральную роль, которую в Соединенных Штатах и других
странах сыграло рабство при возникновении современного капитализма. Она позволяет
также понять, как эта зависимость от рабства в конечном счете была преодолена
позже в XIX веке. Мы начинаем осознавать, что возможность европейских торговцев
обеспечивать все возраставшие поставки хлопковой ткани из Южной Азии в XVII и XVIII столетиях
была решающей для трансатлантической работорговли, поскольку ткань стала
основным товаром, обмениваемым на рабов на западном побережье Африки. Мы
понимаем, что быстро разраставшийся рынок южноазиатской ткани в Европе и за ее
пределами мотивировал европейцев войти в хлопковую индустрию, процветавшую во
всем мире тысячелетиями.
Глобальная перспектива позволяет по-новому
осмыслить, как рабство оказалось в центре Промышленной революции. Когда
машинное производство хлопчатобумажных тканей распространилось в Великобритании
и континентальной Европе, традиционных источников сырого хлопка — особенно
земледельцев в Оттоманской империи, а также в Африке и Индии — оказалось
недостаточно. Не в силах поддержать монокультурное производство хлопка в этих
регионах и преобразовать крестьянские хозяйства, европейские торговцы стали
завозить хлопок, выращенный рабами, сперва из Вест-Индии и Бразилии, а к 1790-м
— главным образом из Соединенных Штатов.
В итоге способность Европы
индустриализировать поначалу целиком опиралась на контроль за
экспроприированными землями и рабским трудом в обеих Америках. Она могла
избежать ограничений на свои собственные ресурсы — в конце концов, никакого
хлопка в Европе не выращивали — благодаря своему растущему и часто
насильственному господству над мировыми торговыми сетями, наряду с контролем
над огромными территориями в Южной и Северной Америках. В первые 80 лет
существования современной промышленности самые существенные объемы сырого
хлопка на европейском рынке производились рабами, а не завозились из Китая или
Индии с их значительно большими урожаями хлопка.
***
К 1800 году 25 процентов хлопка,
выгружаемого в Ливерпуле, важнейшем в мире хлопковом порту, доставлялось из
США; 20 лет спустя эта доля выросла до 59 процентов; а к 1850 году 72 процента
хлопка, потребляемого в Великобритании, выращивалось в Соединенных Штатах (эта
доля характерна и для других европейских стран). Глобальная перспектива
позволяет увидеть, что возможность получать больше дешевого хлопка помогла
европейским и североамериканским производителям увеличить производство дешевой
пряжи и ткани, что, в свою очередь, позволило им захватить старые хлопковые
рынки в Азии, Африке и других местах, запустив в этих частях света волну
деиндустриализации. Новшества в международной торговле, инвестиции капитала на
больших расстояниях и институты, в которых укоренилась эта новая форма
капиталистической глобализации, — все это производные мировой торговли, где
господствовал рабский труд и колониальная экспансия.
Взглянув на историю хлопка в глобальной
перспективе, можно обнаружить, что рабский труд был признаком не только
слабости, но и мощи западных государств и капитала.
Способность подчинить труд в отдаленных
местах свидетельствовала о возросшем влиянии европейских и североамериканских владельцев
капитала. И в равной степени она демонстрировала их неспособность преобразовать
крестьянские хозяйства. Лишь в последней трети XIX века крестьянские
производители в Центральной Азии, Западной Индии, Африке и Джорджии, в самих
Соединенных Штатах, смогли встроиться в мировую хлопковую империю; так возникал
мир, где стало возможным резко расширять выращивание хлопка в промышленных
целях, не порабощая при этом рабочих хлопковой отрасли. В самом деле, одно из
слабых мест перспективы, всецело сосредоточенной на сказочно прибыльном
комплексе «раб/хлопок» довоенного американского Юга, — в том, что она не
объясняет, как могла возникнуть хлопковая империя без рабства.
Нам неизвестно, была ли хлопковая
промышленность единственным путем к современному индустриальному миру, но мы
точно знаем, что она вела к глобальному капитализму. Мы не знаем, могли ли
Европа и Северная Америка разбогатеть без рабства, но мы точно знаем, что
промышленный капитализм и Великое расслоение на самом деле возникли из котла,
где смешивались рабство, колониализм и экспроприация земли. В первые 300 лет
экспансии капитализма, особенно после 1780 года, когда он окончательно вступил
в свою индустриальную фазу, экономическое положение Соединенных Штатов уж точно
покоилось не на мелких фермерах из необработанных земель Новой Англии. Оно
держалось на неоплачиваемом каторжном труде американских рабов в таких
местностях, как Южная Каролина, Миссисипи и Алабама.
Когда мы прибегаем к важным аргументам о
превосходных экономических показателях Запада и связываем их с «превосходными»
же западными институтами, вроде права на частную собственность, бережливого
правительства и верховенства закона, не нужно забывать, что мир, выкованный
западным человеком, отличался и ровно противоположными чертами: обширной
конфискацией земли и труда, государственным вмешательством в форме колониализма
и верховенством насилия и принуждения. И не нужно злоупотреблять любимой
сказкой о капитализме и свободном труде. Мировой капитализм отличают самые
разные режимы труда, одним из которых, к тому же ключевым, было рабство.
В эпоху своего расцвета, впрочем, рабство
рассматривалось как неотъемлемая черта экономики западного мира. Неудивительно,
что в сентябре 1861 года, когда генерал армии Союза Джон Фримонт освободил
рабов в Миссури, The Economist беспокоился,
что такая «страшная мера» могла распространиться и на другие рабовладельческие
штаты, «неся с собою полный крах и всеобщее разорение этих плодородных
территорий», а также торговцев из Бостона и Нью-Йорка, «чье благосостояние...
всегда извлекалось» в значительной степени из этих территорий.
Рабство умерло не потому, что было
непродуктивным или невыгодным, как будут позже утверждать историки. Оно не было
каким-то феодальным пережитком, доживавшим свои последние дни.
Рабство умерло из-за жестокой борьбы,
оттого, что рабы непрестанно бросали вызов тем, кто держал их в неволе, —
успешнее всего в 1790-х в Сан-Доминго (теперь Гаити, место, где родилась первая
цветная нация в Новом Свете) — и оттого, что группа аболиционистов мужественно
боролась с некоторыми господствующими интересами своего времени.
Отмиранию рабства способствовало то, что
оно было системой не только трудовой эксплуатации, но и господства,
воплощавшейся в конкретных формах государственной власти. Южные плантаторы имели
огромное политическое влияние. Они нуждались в нем — чтобы сохранить сам
институт рабства, чтобы расширять свое влияние на новые земли и позиционировать
Соединенные Штаты в мировой экономике как экспортера сельскохозяйственных
товаров.
Со временем интересы Юга станут все больше
конфликтовать с интересами маленькой, но растущей группы северных
промышленников, фермеров и рабочих. Способные мобилизовать труд за счет выплаты
заработной платы северяне потребуют сильного государства, повышающего тарифы,
выстраивающего инфраструктуру для внутренней индустриализации и гарантирующего
территориальное расширение свободного труда в Соединенных Штатах. Боясь
потерять контроль над основными рычагами власти, рабовладельцы попытаются
добиться независимости.
После Гражданской войны в США и других
странах возникнет новый тип капитализма. И все же этот новый капитализм с его
определяющими чертами — наемным трудом и государствами с беспрецедентным
бюрократическим, инфраструктурным и военным потенциалом — будет расти на доходах,
институтах, сетях, технологиях и инновациях, порождаемых рабством,
колониализмом и экспроприацией земли.
Это наследие по-прежнему с нами.
Колоссальное неравенство — внутри страны и между странами, — коим отличается
наш мир, во всяком случае, частично — итог продолжительной и жестокой истории
капитализма.
Остается по-прежнему много открытых
вопросов, как конкретных, так и более общих. Так, мы не можем понять до конца,
как методы управления трудом переселились из мира плантации в мир фабрики. Нам
нужно более детально исследовать, где именно в Европе и в Северной Америке
накапливались доходы от рабства и какое значение они имели для других секторов
экономики. Полезным было бы и лучше осознать, каким образом была преодолена
плотная экономическая связь северных предпринимателей с рабством. И мы только
еще догадываемся, чем чревато переосмысление рабства для более общего понимания
капитализма.
Что мы точно знаем, так это то, что
истории рабства и капитализма выглядят совершенно иначе, если их рассматривать
в связи друг с другом. В следующий раз, когда мы будем гулять по улицам Нижнего Манхэттена или по садам Гарвардского университета, нам следует задуматься по крайней мере о
смерти миллионов рабов, благодаря которым это величие стало возможным, и о том,
как сегодня сохраняется наследие рабства. Источник: http://gefter.ru/archive/14328
|